Начинается моё последнее лето… Маша Бойдек

«С точки зрения молодости жизнь есть бесконечно долгое будущее, с точки зрения старости — очень короткое прошлое».

Артур Шопенгауэр

Oh God! May I be alive when I die.

Donald. W. Winnicott

Что может предложить терапевт пожилым людям, которые идут к финальному этапу своего жизненного путешествия? В этом материале я делюсь своим пониманием сути такой работы, их воспоминаниями и опытом. Всё это стало частью и моей жизненной истории.

Я работаю со стариками, с их душой и телом. С тяжестью прожитых лет, бессилием и болью. С угасающим взглядом, детским озорством, обидами прошлого, сожалением о том, что уже никогда не случится. С благодарностью за то, что было, что есть и что остаётся.

Я присутствую при душевном и физическом закате человеческой жизни. Порой краски души становятся ярче перед началом угасания.

Я слушаю, что рассказывает тело, о чём оно молчит и болит. Иногда я слышу желание тела никогда не останавливаться, двигаться и жить вечно.

Я работаю с дыханием, которое бывает таким хрупким и таким ценным, и каждый миг напоминает о течении жизни.

Я работаю с памятью тела. Руки, привыкшие к труду, хранят воспоминания о хлебе, для которого месили тесто, о сшитой одежде, о звуках фортепиано, оживающем под кончиками пальцев, о руле, за которым пройдены километры дорог.

Ладонь, подпирающая голову, своим теплом может напомнить о далёких воспоминаниях. Прикосновение становится мостом между прошлым и настоящим, напоминанием о жизни, прожитой в движении, и о том, что его можно ощутить даже в покое.

За рассказами о потерях и горе раскрываются другие истории: любви, близости или борьбы за выживание. В них рождается глубокая благодарность за то, что было, и за то, что есть.

Мне доверяют свои воспоминания представители поколения, которые росли в годы Второй Мировой войны, голода, ограничений, отсутствия свободы слова, антисемитизма, нехватки самого необходимого. Это времена, когда кусочек хлеба делился на множество частей, и за крошки шла борьба.

Я работаю с молчанием и тишиной. Иногда они пугают, сковывают, скрывают в себе страх, запреты и тревогу. А иногда приносят глубокое умиротворение. Часто можно услышать от стариков: «Молчание — золото». И действительно, молчание спасало жизни.

В этой тишине звенят тайные невысказанные истории. Мои собеседники молчали о национальности, о родном языке, о политике, о религии, о тех, кого любили, хотя запрещено было любить. Молчали, чтобы выжить.

Я работаю с привязанностью, с историями травм и исцелений, которыми пронизаны человеческие отношения. Многие из них связаны с воспоминаниями о мамах и папах.

Я слушаю истории и примеряю на себя роли внучки, правнучки, племянницы, дочери, жены, сестры, матери, бабушки, соседки, и просто кого-то, кто дышит рядом, видит и слышит то же, что и они.

Мои собеседники оказываются на том отрезке жизни, где естественная гравитация притягивает человека всё ближе к земле, к корням. Когда тело хранит груз прожитых лет и становится тяжелее.

Я работаю с телом, которое хранит самые честные воспоминания о пройденном пути. В нём отражаются и усталость, и сила. Я работаю с морщинами, которые словно ландшафт прожитой жизни.

Это то время в жизни человека, когда дыхание, питание и сон становятся главными событиями и трудоёмкой работой дня.

Я работаю с засыпанием. Люди засыпают на встречах, в перерывах между делами, и даже с широко открытыми глазами.

Я работаю и с моментами пробуждения — большими и маленькими. С радостью узнавания, когда после полутора лет еженедельных встреч человек вдруг смотрит тебе в глаза и впервые называет твоё имя. Когда человек, живущий много лет с деменцией, вдруг возвращается к жизни.

Я работаю с забвением и страхом перед забвением — частью вечного цикла человеческой жизни и смерти. Я работаю со смыслом жизни каждого человека и с его отсутствием.

Это сложный период — когда значительная часть событий уже произошла. От клубка нитей, из которых сплетены узоры жизни, остался лишь хвостик, но и он обладает ценностью. Одна бабушка вязала до последнего — до 103 лет, день за днем.

Я работаю с на-след-ством. Почти каждый хочет оставить след, передать что-то дальше. Иногда это напутствие, иногда совет, а иногда простые слова: «Дыши. Просто дыши. Всё еще будет. А сегодня солнечно и тепло, и можно просто дышать». Я нахожусь со стариками в эти важные мгновения.

Я работаю с солнцем, ветром, дождём, деревьями, пением птиц — со всем, что завораживает, наполняет, успокаивает.

Я работаю с музыкой, которая соединяет времена и сердца. С голосами, которые звучат на выдохе, и с песнями, которые живут, даже когда речь угасает. Можно забыть слова, но прекрасно помнить мелодию.

Я работаю. Но, наверное, правильнее сказать, — я присутствую, я чувствую, проживаю время жизни вместе с ними.

Я дышу, я пою, я живу

Майя*, 91 год. Она очень рано осталась без родителей, но росла в тёплой атмосфере приёмной семьи. Майя обычно немного о себе рассказывает. Ей тяжело ходить на ходунках. Она всегда двигается медленно и ровно, как будто не входит, а вплывает в комнату, потихоньку садится. У Майи нежная и искренняя улыбка. С ней она жалуется: «Ноги болят... Ой как тут холодно... Тяжело дышать...». Такой она приходит каждый раз: тяжесть, боль, холод, сложно дышать, и улыбка на лице.

Сегодня Майя, на удивление живым и звонким голосом, с застывшей детской улыбкой и живым взглядом, рассказывает: «Ой, какой был антисемитизм, меня в детстве кидали в сугроб и закапывали всю в снег, я там лежала и боялась встать».

Её соседка по группе торопится добавить: «А потом её скрывали в снегу, когда нацисты пришли в тот городок».

Улыбка не покидает лицо Майи, а взгляд уходит в пол, как будто в никуда.

Я осторожно проверяю с ней возможность поднять взгляд, приглашаю участниц группы прислушаться к телу и положить ладонь на то место в теле, которому сейчас нужно прикосновение или внимание, место, где есть чувства или ощущения.

Когда Майя поднимает взгляд, она видит, что участницы положили ладони себе на грудь. Она делает глубокий вдох, чувства переполняют её, и она делает ещё более глубокий выдох. Участницы глубоко дышат в унисон. Она говорит: «Точно!»

Майя тоже кладёт руку себе на грудь и запевает. У неё чудесный яркий голос. Все к ней присоединяются. Эту песню, которую пел Марк Бернес, знают все.

Тучи над городом встали,

В воздухе пахнет грозой.

За далекой за Нарвской заставой

Парень идет молодой.

Далека ты, путь-дорога…

Выйди, милая моя!

Мы простимся с тобой у порога,

Ты мне счастья пожелай.

Жаркою страстью пылаю,

Сердцу тревожно в груди.

Кто ты? Тебя я не знаю,

Но наша любовь впереди.

Приходи же, друг мой милый,

Поцелуй меня в уста.

И клянусь, я тебя до могилы

Не забуду никогда!

                  Павел Арманд, 1938

Встретить взгляд и вместе дышать — так немного и так важно. Это создает новое событие в укоренившейся телесной памяти о выживании в ситуациях реальной угрозы жизни. Взгляд и дыхание сами собой приводят Майю в состояние, которое для неё целительно — просыпается голос. И она не одна — все подпевают. Майя чувствует себя живой рядом и вместе с группой.

Эфраим и мама

Эфраим, 93 года, большой мужчина в инвалидном кресле, сидит ровно, почти неподвижно.

Эфраим потерян во времени, в пространстве, он помнит небольшие эпизоды своего детства, юности, и чем старше, тем меньше воспоминаний. Он любит смотреть в окно. Спустя год наших еженедельных встреч, когда я ещё не уверена, помнит ли он меня от встречи к встрече, ему становится важно, чтобы я увидела в окне то же, что и он. Он настаивает и упорно пытается направить мой взгляд в ту же точку. Чтобы наши взгляды встретились в одной точке, словно мы одно. Он много говорит о своей фантазии — слиться, стать единым с женщиной…

Эфраим озабочен тем, что его мама пропала, он не помнит, когда и как она пропала. Его это тревожит, время от времени он пытается это вспомнить.

Обычно Эфраим никак не обращает внимания на свое тело, а также отвергает мои предложения обратить внимание на ощущения, дыхание, руки. Но он обращает внимание на моё тело и иногда пытается прикоснуться ко мне, как будто тогда он и себя ощутит.

Кажется, что иначе он себя не чувствует.

Он пытается снова и снова схватить меня за руку, но я твёрдо обозначаю границу. Он злится, заносит вверх кулаки и ударяет ими о подлокотники. Это движение сильно отличается от обычной пассивной неподвижности Эфраима.

Я решаю присоединиться к нему и повторяю это движение.

Эфраим: «Именно! Так!». Я: «Да!» (снова ударяю кулаками о подлокотники).

Неожиданно Эфраим замечает свой большой живот и ударяет по нему: «Постоянно думаю убрать его, но ничего не выходит».

Я: «А что сейчас происходит с животом?»

Эфраим: «Это пузо! И оно гигантское (смеётся)».

Потом серьёзнее говорит: «Оно, наверное, такое из-за паратифа. Когда мне было 8 лет, я с ним долго лежал в больнице, а мама всё время была со мной рядом. Она всегда была со мной рядом в тяжёлые моменты».

Я: «Может быть, и сейчас так хотелось бы, чтобы она тоже была рядом».

Эфраим плачет и говорит: «Спасибо, что ты помогаешь вспомнить маму».

Я: «Спасибо пузу, оно помнит маму».

Эфраим плачет и смеётся.

Фантазия о слиянии — первичная фантазия о близости и неразлучности. Она тесно связана с болью внезапной потери. Когда реализация этой фантазии становится раз за разом невозможной в терапевтической работе, Эфраим пробуждается через злость и, пусть ненадолго, находит себя.

Мать Эфраима умерла, когда ему было 10-11 лет. Точных событий и самого расставания с ней он не помнит. Мама для него — что-то очень хорошее, вкусное, теплое, что внезапно пропало. Когда Эфраим, даже на мгновение, ощущает её присутствие, его переполняют чувства, и льются слезы любви и горя расставания.

08.10.2023

Светлана, 88 лет. Пишу эти слова спустя чуть больше суток после начала жесточайшей резни и обстрелов. Сегодня я собралась с силами и ближе к вечеру решилась выйти из дома, чтобы поехать на работу.

Сижу во дворике Дома престарелых со Светланой. Она выжила во время блокады Ленинграда 1941-1944 годов, когда сотни тысяч людей умерли от голода. Когда ей было 5 лет, она потеряла маму. Та вышла получить еду по талону, но по дороге у неё украли талон, и она, обессиленная, умерла от голода прямо на улице. Светлана попала в детский дом и жила там, пока её не забрали в приёмную семью. Она пережила инсульт, прикована к инвалидному креслу, почти полностью потеряла зрение.

Мы сидим довольно близко к друг другу, иначе мне тяжело разбирать её речь. Слова рождаются в глубине горла, но по пути звуки растягиваются, меняют форму и становятся более абстрактными.

Над нами летит самолёт, затем другой. Я слышу не меньше пяти взрывов — работает «Железный купол». У меня учащается сердцебиение.

Моя собеседница как будто ничего не замечает и продолжает рассказ: «Я совсем потеряла голос, совсем, горло уже ничего не может». Светлана говорит очень невнятно, но у меня получается разобрать её слова.

Я предлагаю сделать голосовое упражнение: промычать что-то голосом как бы внутри себя. Я чувствую, что и мне сейчас необходимо внутреннее звучание, успокаивающая вибрация. Она начинает внутренне пропевать «Белеет парус одинокий». Я присоединяюсь, и мы напеваем вместе эту песню. И так спокойно становится! Мне уже не так страшно, а Светлане не так одиноко.

Белеет парус одинокой

В тумане моря голубом!..

Что ищет он в стране далекой?

Что кинул он в краю родном?..

Играют волны — ветер свищет,

И мачта гнется и скрыпит…

Увы! он счастия не ищет

И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой…

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

                        Михаил Лермонтов, 1832

Ицхак и зевота

Ицхак, 90 лет. Ицхак почти всё время находится в состоянии внутреннего напряжения, которое выражается в теле. Его пальцы непрерывно двигаются, словно пытаются что-то «намотать», ноги совершают микродвижения, как будто он бесконечно поднимается по лестнице. Даже речь у него торопливая, будто он хочет выговорить всю неделю за один выдох. И потом — замирание. Не хватает воздуха.

Постепенно у нас появляется ритуал — мы «вдыхаем». Иногда вдох сопровождается глубоким зевком, таким заразительным, что я сама невольно зеваю в ответ. Мы оба улыбаемся. Зевота приносит в его тело больше жизни, больше ощущения, что «я здесь», внутреннее напряжение отступает. Всё чаще простой зевок помогает ему почувствовать опору в настоящем моменте.

Сегодня Ицхак рассказывает о птице, которая каждый день прилетает в Дом престарелых. Он описывает её как лёгкую, свободную, живую. Это наблюдение как будто что-то оживляет и в нём самом, — он улыбается, глаза становятся ярче. Впервые в его словах слышится не только тревога, но и радость. Мы вместе радуемся этому маленькому, но важному живому гостю.

А потом он делится историей о птице и ящерице. Ящерица говорит птице: «Неважно, как высоко ты поднимешься и взлетишь, — в итоге мы все окажемся в земле».Ицхак говорит это спокойно. В его голосе нет ужаса, нет паники. Он впервые спокойно касается темы смерти. И при этом ему хватает воздуха. Он дышит. Его тело не трясётся, как раньше. Только зевота. Глубокая. Живая.

Мила и последнее лето

Мила, 98 лет. Она редко говорит, но иногда подпевает, особенно песне на идише про маму. Мила как будто наблюдает за жизнью, она присутствует и здесь, и не здесь, оставаясь в полном покое. Однажды во время занятий в группе, в полной тишине, она произносит: «Начинается моё последнее лето».

Так и случилось. Мила ушла в покое и принятии.

* Примечание: все личные данные пациентов изменены для обеспечения их полной конфиденциальности.

Маша Бойдек boydekm@gmail.com